Евгений Стычкин. Ханжа и самогонщик

Он сидел на скамейке перед входом в «Архангельское» и делал вид, что изучает свои ноги. Кепка, темные очки (то ли в целях конспирации, то ли просто потому, что солнце в этом году жарило не по-нашему немилосердно), сланцы, белая футболка тончайшего трикотажа с малюсенькой дырочкой на плече – такой же, как на моем любимом платье в цветочек, – зашьешь, станет еще виднее, а выбросить рука не поднимается, настолько оно удобно и уютно для тела... Обычный московский дачник. А вокруг свадебные процессии, невесты в белых платьях с кринолинами и без, свидетели с красными лентами и шампанским, фотографы... Все как в Кургане, только лимузины длиннее и шампанское дороже. 

- Здравствуйте!
- Здравствуйте, а я давно уже тут. Пойдемте к кассе, надо купить билеты.
В его голосе звучит легкое недовольство, и я начинаю объяснять, почему мы задержались. Евгений принимает объяснения.
Он изменился. Три года назад я застала молодого Луи де Фюнеса, искрометного, крайне подвижного, заводного, который говорил о том, что больше не станет сниматься в комедиях, а будет играть Верховенского в «Бесах». И мне было жутко интересно посмотреть, что из этого получится... А сегодня в нем поселилась меланхолия. Сдержанный и задумчивый, он вежливо поинтересовался нашими успехами, и мы перешли к интервью.

- Евгений, за те три года, что прошли с нашей встречи, в вашей творческой биографии много чего произошло. Вы снялись у Михалкова. Помнится, вы говорили об этом с мечтательными нотками в голосе. Свершилось. Как вам работалось с Никитой Сергеевичем?
- Хорошо. Интересно. Сейчас крайне мало осталось режиссеров или просто так складывается моя жизнь, что те режиссеры, у которых я снимаюсь, даже очень хорошие, крайне редко так скрупулезно работают с актером. Никита Сергеевич работает подолгу, помногу разговаривает, приводит тебя в определенное эмоциональное состояние, подводит к тому, чтобы тебе были близки или по крайней мере понятны все мотивации, все душевные порывы твоего героя. И это, конечно, очень помогает. Еще он много показывает, что приводит к тому, что ты начинаешь ему подражать. Но, может, это и неплохо.
- Как вы оцениваете свою работу? Сам фильм?
- Мне трудно оценивать любую картину, в которой я снимался. Огромное количество переживаний, воспоминаний не позволяют посмотреть фильм спокойно, как если бы я был просто зрителем. По-разному. Что-то нравится, что-то нет. Это получилось такое огромное, гигантское, бесконечное полотно с очень ярко-выраженными переживаниями и размышлениями Никиты Сергеевича. Это многих раздражает. Как и его жизненная позиция.
- А вам его жизненная позиция близка?
- С ним всегда очень интересно. Когда ты оказываешься рядом, то попадаешь под его огромное бесконечное обаяние. Уже не говоря о том, что он живет жизнью такого русского барина конца или даже середины 19-го века, это вызывает и радость, и зависть, в хорошем смысле слова, белую, и восторг, потому что этот образ, эта жизнь мне кажется интересной, прекрасной. Что же касается того, что происходит вокруг Союза, – это политико-экономические распри. А я недостаточно политизирован для того, чтобы в них по-настоящему вникнуть, и поэтому не берусь и судить кого-то.

- В сокровищницах мировой художественной литературы по-прежнему достаточно ролей, которые вам хотелось бы сыграть?
- Да, конечно. Я много лет думал о том, что мне хотелось бы сыграть Ричарда Третьего. Полтора года назад мы выпустили спектакль «Девушка и революционер», где я играл Сталина. И в какой-то степени мои амбиции можно считать удовлетворенными.
- Как вам процесс вживания в этот образ? Ведь важно передать не только внешние проявления …
- Более того, я старался через внутреннее прийти к внешнему. Я не приклеивал себе нос, у меня не было сухой руки и почти нет акцента. Я мало думал о том, чтобы было похоже именно на Сталина. Но очень много думал о роли диктатора, о том, как и из какого теста делается подобный человек, в чем заключается его привлекательность, его обаяние, его харизма, как он, совершающий безусловно чудовищные поступки, вызывает не только ужас и страх, но и любовь очень во многих людях, и в том числе в посвященных и понимающих, что он из себя представляет. За счет чего это происходит? Рассуждая об этом, я готовился к этой роли. Ну а дальше в качестве путеводной нити была прекрасная пьеса, которая сначала меня как раз и напугала из-за того, что она очень необычна, не биографическая, не вполне реальная, поэтому крайне спорная с точки зрения исторической правды. Но она очень здорово написана, позволяет рассмотреть образ Сталина и то, что и каким образом он сделал.
- В процессе работы к чему вы пришли? Вы нашли для себя какой-то ответ? Из какого теста делаются тираны?
- Полная безжалостность, дьявольская харизма, огромный быстрый ум, очень узкоспециализированный, но это безусловно некий талант, как талант к игре на музыкальных инструментах или в футбол.
- А в какой из своих ролей вы чувствуете, что реализовались больше всего? Ваше актерское дарование где наиболее всего востребовано?
- На данный момент это Сталин. Если говорить о театре.
- А «Чарли»? Вы ж за него даже «Чайку» получили.
- Ну мало ли кто за что какой приз получил. Это крайне редко связано одно с другим.
- Но это оценка профессионалов. Или личное удовлетворение не связано с оценкой критиков?
- Безусловно, но при этом ты же понимаешь, что тебе легко дается. Если ты блистательно поешь и тебя за это хвалят, это приятно, это важно. Но если ты многие годы потратил на то, чтобы научиться чему-то другому, и в этом добился каких-то результатов, для тебя, даже при отсутствии премий и какой-то особенной похвалы со стороны эти достижения гораздо более важные. Оказывается.
- Какая из ролей по органике вам наиболее близка?
- Не знаю. Наверное, роль в спектакле, который мы играем с Пашей Майковым много лет, лет шесть уже. На нем у нас поменялось много партнерш, потому что, приходя, они беременеют немедленно. Называется этот спектакль «Проявления любви». Это пьеса Ксении Драгунской. Пожалуй, тот мой персонаж мне ближе. Там я меньше всего придумывал какого-то отличного от меня героя.
- Армен Джигарханян сказал как-то: «Неважно, как называется роль, неважна величина самой роли, главное, что тебе есть что в этой роли сказать. При этом роль может называться Красная Шапочка, а ты можешь сыграть в ней Короля Лира».
- Я учился у Армена Борисовича во ВГИКе и слышал много совершенно прекрасных формулировок и постулатов, касаемых жизни вообще и профессии в частности. Но, к сожалению, это верно лишь в теории, на практике же оказывается, что в одной отдельной Красной Шапочке не особенно сыграешь Короля Лира. Или сыграешь, но это никому не будет видно, кроме тебя да еще пары твоих знакомых. Бывают прекрасные исключения, они-то и являются искусством. Но они редки. Очень часто, когда этого Короля Лира нет в материале, все твои переживания только с тобой и остаются. Все сложные движения души, которыми ты наделяешь своего героя, никому не видны. Поэтому часто, когда тебе предлагают неинтересную роль, говорят при этом: «Да, роль не очень интересная, но ты не волнуйся, мы тебе все придумаем». Это крайне редко может сработать. Я недавно отказался от прекрасной работы очень мною любимого театрального режиссера Павла Сафронова. Он предложил мне роль, которую… В общем, я решил, что в ней своего Короля Лира я не сыграю.
- Вы сказали, что театр – это то место, где нарабатываешь и откуда черпаешь профессиональные умения. А кино – то место, куда их отдаешь. Но ведь процесс собирания обычно длится дольше, чем процесс отдавания. При этом в кино вы снимаетесь больше. Как же это соотносится тогда?
- Я не снимаюсь в кино больше, чем занят в театре. В театре я играю постоянно, репетирую каждый месяц в течение всего года, ну иногда полтора-два месяца летом бывает перерыв, если нет гастролей. Но в общем театр – это круглый год. А в кино часто (особенно в последнее время, когда я немного обнаглел в смысле собственной избирательности) я имею по три-четыре месяца перерыв. В кино почти нет репетиций, поэтому туда ты вынужден привносить что-то, что где-то на каких-то репетициях попробовал, но не использовал, не пригодилось, а у тебя в багаже это все равно осталось.
- Манера игры все равно разная. Актер, когда играет в театре, использует одни приемы, а в кино другие.
- Ну да. Просто важно, как сформулировать. Язык разный. В театре ты говоришь условно по-испански, а в кино по-французски. А когда я говорю о наработках, я говорю о том, ЧТО ты говоришь, а не КАК ты это говоришь. Это некие придумки эмоциональные, заготовки трюковые, заготовки, касающиеся рук, ног, манеры двигаться, всего, что бы ты ни делал. А уже транслируешь их ты в зависимости от того, кино это, театр или телевидение. В кино еще существуют общий, крупный и средний планы, и они требуют немного изменять язык, они требуют диалектов, потому что нельзя играть на общем плане так, как ты играешь на крупном, и наоборот.
- Вам интереснее кино? Или театр?
- Не могу разделить. На этот вопрос никак невозможно ответить. Сколько стоит пароход? Все зависит от того, какой пароход. То же самое и с кино, и с театром. Мне интересны люди, с которыми я работаю, и литература, которая является поводом. А телевидение, театр или кино… Сейчас это большого значения не имеет.
- Сейчас все говорят, что есть режиссеры, есть актеры, но нет сценариев, где те и другие могли бы проявить себя.
- Есть такая парадоксальная точка зрения.
- С чем это связано?
- Отсутствие идей и цинизм. Например, вот напиши сейчас историю, похожую на «Трех мушкетеров», и никто ее не возьмет в разработку. Скажут, что это сказка, такого не бывает: все такие честные, дружат. Скажут, ерунда. Напишите так, чтоб было похоже на правду. А напишешь похоже на правду, и это становится пресно и никому неинтересно. Люди в поисках оригинальных историй пытаются видоизменить давно всем известные. Из-за этого они уходят от первоисточника, не успев прийти к чему-то новому.
- Как вы относитесь к тем режиссерам, которые читают классиков так, как классики не писали?
- Мне это не нравится, но, как и все в искусстве, это имеет право на существование в том случае, если убедительно. Мы считаем себя умнее Пушкина, Достоевского и прочих гениев. Мы считаем, что они что-то недописали такое, что нам было бы интересно ставить или снимать, а вот мы-то сейчас как раз это и допишем. Когда у кого-то это блистательно получается, хорошо. Просто такое случается очень редко. Обычно доработанная версия натужна, не говоря уже о том, что она просто хуже, чем написал автор. Трудно соревноваться с Шекспиром или Пушкиным. Хотя иногда бывают и прекрасные исключения. У меня лежал сценарий Григория Константинопольского «Отелло». Прямо великолепный. Пьеса переложена на современный лад, действие происходит в недалеком будущем. Блистательно придумано. Очень смешно из-за того, что вещи, которые кажутся нам давно знакомыми, абсолютно известными, подаются иначе, мотивации героев изменены. Из-за этого очень интересно. Прямо детектив. Ты читаешь его до конца запоем. Но такое бывает редко. И Григорий из-за смелости своего решения так и не получил пока денег на то, чтобы снимать это. Несмотря на то, что у нас говорят, будто нет идей, нет ничего оригинального, ничего интересного, это образец действительно блистательного сценария.
- У какого режиссера вам хотелось бы сняться?
- Есть несколько молодых режиссеров, которые сейчас уже стали мэтрами нашего кино, которые оценены и за границей, и по всему миру, и в профессиональных кругах, и публикой. Мне было бы интересно попробовать с ними работать. Бессмысленно их называть, потому что мы понимаем, о ком речь. Их надо будет долго перечислять, чтобы никого не обидеть, а они каждый по-своему очень талантливые, очень свободные. Причем странно, наш кинематограф как-то замалчивает их успехи, а они вполне сравнимы с успехами наших мэтров и в чем-то их даже перекрыли, но у нас модно нивелировать.

Смешное, веселое, глупое, хорошо снятое и хорошо отрекламированное американское кино собирает в 50 раз больше, чем блистательная, умная, тонкая европейская картина.

- Хорошее кино обязательно должно быть некоммерческим?
- Есть разные отрасли кино. Есть кино, которое делается с пониманием того, что оно не будет иметь серьезного коммерческого успеха, а есть такое, которое должно иметь коммерческий успех. Если ты снимаешь какое-то сюжетное кино: триллер или комедию, или детектив, оно должно быть коммерчески успешным, в противном случае, значит, ты что-то не то сделал. Совершенно не нужно пытаться из легких и абсолютно доходчивых жанров обязательно делать что-то очень сложное, что-то элитарное. У каждой картины свое направление в кинематографе, каждая картина выполняет свои функции. И это не какой-то замкнутый круг, из которого мы не можем вырваться, о, как ужасно! В кино должны ходить люди и смотреть. Было бы хорошо, если бы снимали только для себя. Вот тогда бы мы занимались настоящим чистым искусством. Наверное, и такие фильмы тоже должны быть. Как должны быть такие книги, такие стихи для очень узкого круга людей. Но их не может быть большинство. Это неправильно. Другое дело, что есть страшная опасность, что люди, привыкая смотреть по телевизору бесконечную бессмысленную пульпу, захотят, чтобы кинематограф по степени затрачивания их мыслей и эмоций был таким же. Но мне кажется, что даже на примере нашего дикого прокатного механизма видно, что зритель, которого все ругают и говорят, что он не способен ничего понять и увидеть, на самом деле другой. Он прекрасно идет на хорошие фильмы.
- А откуда вообще берутся вот такие мнения о зрителе? Способен он понять или не способен, какое ему кино нужно?
- Из кассы. Смешное, веселое, глупое, хорошо снятое и хорошо отрекламированное американское кино собирает в 50 раз больше, чем блистательная, умная, тонкая европейская картина. Соответственно, люди, для которых кинематограф – бизнес, считают, что для того, чтобы заработать деньги, я должен снять кино, подобное тому, что ранее уже заработало деньги.
- Вы же только что сами говорили, что людям нужно хорошее кино…
- Хорошее. Не обязательно тонкое и сложное, но хорошее, интересное, заставляющее думать.
- А то, которое заставляет страдать, нужно? И почему нас заставляют сейчас страдать такими фильмами, как, например, «Хаттико», а не «Старшим сыном»? Нам не нужны такие истории? Сарафанов – неактуальный персонаж, аутсайдер?

- Тяжелая жизнь, довольно безрадостная, достаточно жесткая государственная власть, не предполагающая особенного свободомыслия, дикая коммерческая гонка, единственным мерилом успешности и состоятельности в которой является количество зарабатываемых денег и качество автомобиля, майки, трусов, ручки и мобильного телефона. Все это вместе ведет к тому, что человек, идущий в кинотеатр или в театр, хочет не переживать, а расслабиться, чтобы его некоторое время не трогали. В результате два с половиной часа что-то падает, взрывается, летит для того, чтобы я хохотал, чтобы у меня не напряглась ни одна из моих двух с половиной извилин. При этом, когда вдруг появляется кино хорошее, заставляющее и думать, и сопереживать, оно находит отклик в этих казалось бы заплывших жиром, покрывшихся пластмассой сердцах. Но его очень мало. Те люди, которые не пытаются заработать деньги, которые делают элитарное кино, кино не для всех, они умные, талантливые, хорошие, но они делают кино, которое является все же немного сложным и слишком необычным, слишком не похожим на все остальное для того, чтобы быть понятым обычным среднестатистическим зрителем. Все же остальные, которые стараются сделать кинобизнес коммерчески выгодным, делают наоборот. Ориентируясь на фокус-группы, они стараются, чтобы кино было максимально просто, максимально доходчиво и минимально затратно для ума и души, чтобы люди не должны были никак подключаться своими переживаниями. Оставшийся же сегмент - кино, пусть не очень тонкого, но хорошего, качественного - крайне невелик. Это опасная тенденция. Приучая зрителя к простым, не требующим затрат, фильмам, мы рискуем, что привычка думать и чувствовать мало-помалу отпадет, а ведь это процесс обоюдный: для того, чтобы это кино, такое тонкое, такое трогательное, понять, чтобы принять его, чтобы оно в тебе что-то колыхнуло, заставило задуматься, тебе нужно сделать несколько шагов к нему навстречу. Тебе нужно напрячься. Для того, чтобы посмотреть Сакурова, тебе нужно выключить нафиг телефон и отложить пульт, иначе тебе не понравится. Не потому, что ты дурак, не потому, что плохой, а просто потому, что если ты два раза подойдешь к телефону, то тот поток информации, который ты имеешь: привычный, телефонный, телевизионный, какой угодно, - настолько быстрее, чем тот поток информации, который предполагает какой-нибудь «Молох», что тебе просто станет скучно, тебе просто надоест, что с тобой так медленно разговаривают; и ты уже не будешь думать о том, что в этом и есть смысл этого произведения. Что эта медитативность – она не случайна, она не потому, что режиссер не знал, чем заинтересовать зрителя, а она сделана намеренно. И тогда ты возьмешь пульт и немножко перемотаешь, и тогда уже вообще ни фига не поймешь. Не поймешь на эмоциональном уровне, вот и все. Поэтому привычка, конечно, теряется. И попробуй объясни, даже не так, попробуй убеди в этом человека, который вкладывает миллион собственных, потом и кровью честно заработанных денег. И хочет их вернуть, ничего плохого в этом нет, я его прекрасно понимаю, я бы тоже этого хотел.
- Вас назвали русским Луи де Фюнесом. Вы согласны с этим определением?
- Нет, я пока не заработал, пока я не вполне оправдываю это звание. Просто в какой-то момент я слишком захотел быть русским Лоуренсом Оливье, да еще и русским Брюсом Уиллисом, что не затратил достаточного количества времени на то, чтобы стать русским Луи де Фюнесом. Насколько это правильно, я даже не знаю. Теперь я не очень это понимаю. Одно время считал, что это безусловно правильно. Просто потому, что мне было неинтересно двигаться в одну сторону. Даже если набирать обороты, все равно не очень. А с другой стороны, весь американский кинематограф построен на том, чтобы использовать одну твою сторону. Безусловно, бывают и исключения, подтверждающие правило.
- А вы сами считаете, где больше у вас силы? В каком амплуа? В чем вы можете больше реализоваться? Как Луи де Фюнес или как Лоуренс Оливье или Брюс Уиллис?
- Я не знаю. Я сейчас в каком-то странном моменте своей профессиональной жизни нахожусь, у меня происходит некоторое смещение. Я не очень хорошо понимаю, что мне доставляет сегодня большее удовольствие. Я так долго гнался за серьезными, драматическими, глубокими ролями, что сейчас понимаю: мне стало крайне сложно запустить себя на что-то легкое, комедийное. Просто уже очень трудно, во мне стало меньше бесшабашной жизнерадостности, которая для таких ролей нужна.
- То настроение, которое я вижу сегодня, это не просто минутная меланхолия?
- Нет, это не похмелье. Это такое перманентное размышление на тему человека в искусстве. В какой-то момент каждый должен попытаться что-то переосмыслить, что-то переоценить, заново разобраться со своими представлениями о добре и зле в жизни вообще и в искусстве в частности, если ты пытаешься им заниматься.
- Это что, возраст такой?
- Не знаю.
- За последних три года изменения произошли не только в вашей творческой биографии. Я сейчас задам некорректный вопрос. Задам по той причине, что мы находимся в одном возрасте, и я среди своих друзей, близких, товарищей наблюдаю как раз то, что почему-то распадаются пары, которые долго были вместе... Может, недаром говорят, что кризис среднего возраста помолодел? Или вы в другом видите причину?
- Что касается моей ситуации, то (как можно легко проследить) я это никак не комментирую. Что же касается вообще…Фиг его знает!
- Как вы считаете, можно ли быть счастливым, если кто-то рядом несчастлив?
- Нет. И то и другое заразно. Или ты затянешь человека к себе в счастье, или он утянет тебя в несчастье.
- Вам что удалось? Вам удалось затянуть в счастье? Вы сейчас счастливый человек?
- Да. Я неудовлетворенный, но счастливый.
- Вы папа еще троих детей?
- Минимум троих.
- А что составляет ваше счастье?
- Возможность быть с теми, кого ты любишь, возможность заниматься любимым делом, возможность не заниматься чем-то тобою презираемым или просто сильно нелюбимым из-за нехватки денег или чего-то другого. Возможность выбирать.
- Вы сказали о себе, что вы ханжа. В чем это проявляется?
- Я не всегда применяю к себе те же критерии, которые предъявляю другим. Размышляя о поступках других людей, я очень легко принимаю за них те решения, которые не могу принять сам в подобных ситуациях. Я очень часто могу объяснить, как правильно себя вести, и крайне редко так поступаю. Или так скажу: не всегда так поступаю.
- Вы влюбчивый человек?
- Да, наверное. В общечеловеческом смысле – да. Не в смысле половой активности, а вообще – меня очень легко заинтересовать, привлечь, влюбить.
- Страдания очищают душу?
- Зависит от каждой отдельно взятой души. Я думаю, да, очищают, взращивают, по крайней мере. Страдания ее куда-то двигают, выбивают из равновесия, прозябания. Заставляют молекулы или то, из чего она состоит, быстрее шевелиться.
- А театр для чего? Что это такое?
- Есть два варианта: для кого-то это возможность привнести в свою жизнь новые переживания, обогатить, поэтому для них чем больше спектакль, который они видят, тем лучше. Отсюда спектакли, длящиеся по 6-8 часов. Таким образом, ты проживаешь кусок другой жизни, которую по-другому бы никак не прожил. Эти переживания становятся твоими. Для других людей часто это желание получить максимальное количество эмоциональной информации в наиболее сжатые сроки, за минимальное время. Есть огромное количество режиссеров, которые ставят свои спектакли, ориентируясь на эту публику. Одним актом за час двадцать.
- Тот же Армен Борисович сказал, вернее, процитировал, что искусство нам дано для того, чтобы не умереть от истины. Вы согласны с этим? В той части, которая касается театра?
- Ну да. Театр не должен быть только развлекательным, но должен быть провокативным, он должен заставлять тебя думать, копаться в себе, размышлять о себе на примере судеб других людей, персонажей пьесы.
- Театр должен быть крепостным?
- Да. Потому что если нас запереть и не давать нам никуда ходить, то мы работаем лучше и интереснее, чем когда идут вот эти антрепризы, когда все съехались на два часа в день порепетировать. При этом у всех включенные телефоны. В моменты наиболее драматические люди отвечают на звонки, чтобы обсудить какие-то бытовые проблемы.
- А сейчас вы принимаете или собираетесь принять участие в каких-то медийных проектах?
- Нет. Честно говоря, я благодарен судьбе за то, что участвовал в проекте «Цирк со звездами», но я думаю, что если не навсегда, то надолго в подобных проектах можно сделать вместительную паузу.
- Как-то видела вас в «Смаке». Правда, не помню, что вы готовили. Что это было? Тоже не помните?
- Не имею понятия. У Вани? Я готовил суп из тыквы.
- А вы вправду умеете готовить?
- Раньше я очень много готовил. И очень любил. Сейчас я делаю это крайне редко. И уже ничего не помню. Как говорил мой папа,: хуже не бывает, когда не знал, да потом еще и забыл. Это абсолютно моя ситуация в искусстве приготовления пищи. Оля великолепно готовит, поэтому я снял с себя эти обязанности.
- Вы домашний человек?
- Да, абсолютно. Будь моя воля, я бы вообще никуда не выходил. Сидел бы дома. Сидел бы дома и читал книжки. И принимал бы гостей.

Я коммерчески совершенный болван. Коммерческий придурок. Я все время забываю телефоны, которые мне дали друзья-издатели... Никому не позвонил вовремя.

- Какая книга в большей степени сформировала вас как личность?
- В данный момент это книжка моей бабушки. Она написала в свое время мемуары, а я их издал. Она не предполагала, что когда-нибудь это произойдет. Бабушки нет уже несколько лет. Но они страшно правдивые. Какие-то невероятно бесхитростные и из-за этого потрясающе отражают кусок жизни нашей страны от революции до семидесятых годов. Хронологически они разной степени плотности. Где-то бабушка очень подробно пишет, где-то по нескольку лет пролетает очень быстро. В этих воспоминаниях можно попытаться найти для себя ответы на вопросы о том, как вообще все это происходило, почему девочки, окончившие институт благородных девиц, были потом убежденными коммунистками. Как ее отец, мой прадед соответственно, будучи белым генералом, приближенным к царю, начал потом собирать, организовывать Красную Армию. Почему? Это дико интересно. Я много времени провел с этой книжкой, пока ее печатали. С одной стороны, не хотел ее корректировать, с другой – надо было что-то в нее привнести. Бесконечно говорил с мамой. Фотографии, какие-то архивные материалы пытался туда включить.
- Литературно редактировали?
- Нет.
- То есть книга полностью документальная.
- Да. Приняли решение не редактировать, потому что тогда пропадет ее слог. Это совсем другое дело, надо было бы тогда делать какой-то коммерческий проект, но меня это никак не интересовало. А сейчас эта книга – предмет моей гордости. В конце концов я выпустил энное количество экземпляров, правда, это было уже несколько месяцев назад, а я все еще не начал ее продавать. Потому что я коммерчески совершенный болван. Коммерческий придурок. Я все время забываю телефоны, которые мне дали друзья-издатели, какие-то прекрасные люди, которые решили мне помочь. Все это я потерял, не знаю, куда дел. Никому не позвонил вовремя. Но, тем не менее, я буду этим заниматься, потому что меня тешит идея, что кому-то, кто эту книгу прочтет, она может понравиться. Мне эта тема страшно близка и интересна.
- А кем была бабушка?
- Она была балериной. Всю жизнь она выступала в труппе Большого театра. Поэтому, наверное, мама и тетя тоже стали балеринами.
- Где вы сейчас задействованы?
- Снимаюсь в одной из моих самых любимых книжек. «Белая гвардия». Играю Карася. Фильм снимает Сергей Олегович Снежкин. Съемки проходят в Петербурге, то есть сейчас мы их приостановили, потому что сняли все, что было необходимо. А зимой месяца полтора-два мы пробегаем по заснеженному Киеву. Это такая огромная удача - работать со Снежкиным, невероятно интересно, просто мозг взрывается у всех. Это то, за чем я так долго гонялся. Чтобы это был прямо вопрос жизни и смерти. И для него это так. И команда там великолепная: актерская, и вообще все силы, работающие над картиной, в высшей степени талантливые люди. Картину делает мой товарищ Сергей Георгиевич Меркунов, продюсер. С ним тоже интересно работать всегда. Он как-то приятно организует процесс.
- Он из тех продюсеров, которые не хуже режиссера?
- Он из тех продюсеров, которые каждый сантиметр происходящего на площадке держат в своих руках. Контролирует, заботится, ходит, смотрит за тем, как проходит монтаж, как все делается, что есть, чего нет. Как, что, какая атмосфера. В общем, болеет обо всем. Это очень приятно.

- А как вы обычно встречаете Новый год?
- Обычно дома, последние много лет - на даче. В этом году мы ездили на Сицилию. Туда поехали наши друзья, люди, много путешествующие, соответственно, хорошо в этом разбирающиеся, мы абсолютно им доверились и провели прекрасную неделю на Сицилии. Больше уезжать из страны, думаю, не буду. По крайней мере, уж точно не от снега. Новый год должен быть со снегом, елками, санками, коньками. Мне просто никак по-другому не нравится. Я пару раз попробовал, и это мне не близко.
- Подводите ли вы итоги года, анализируете?
- Ничего не анализирую, никаких итогов не подвожу, скорее, делаю это в районе дня рождения. И то не особенно, делаю это спазматически, неожиданно. Вдруг из-за чего-нибудь начну страшно активно подводить итоги.
- Вы - тот человек, который планирует или живет спонтанно?
- Я планирую. Правда, живу при этом абсолютно спонтанно. Никогда не получается свои планы выполнить, но я имею тысячи бумажек, на которых написано: 1, 2, 3, подпункты: а, бэ, цэ… Раздаю эти бумажки всем: этому сделать это, этому то, оставляю бесконечные напоминания, что за чем сделать, во сколько и так далее. И никогда этого не исполняю. Всегда путаю или теряю бумажки, но все равно пишу. Это доставляет мне огромное удовольствие. Особенно на даче: там просто кусок дня уходит на то, чтобы эти бумажки написать, рассортировать, подготовить, раздать всем...
- Дача – это то место, где собирается большая семья?
- Дача – это здоровенная халабуда, с обедающими детьми, приезжающими гостями, с большим количеством народа все время. С банями, наливками, санками, футболами и прочей ерундой.
- А наливки сами делаете?
- Да.
- Из чего?
- Из всего чего попало. Из почти всех ягод, из большого количества корешков, от хрена до калгана, на большом количестве разнообразных трав. Плюс я гоню самогон, сейчас, по-моему, нет статьи за это.
- А как вы его гоните?
- При помощи самогонного аппарата. Прекрасного. Ровно так же, как и гнали его полторы тысячи лет назад. Чуть усовершенствованный аппарат и чуть лучше материалы, чуть меньше опасность, что у тебя все это разорвется и разнесет тебе полквартиры. Ты не замазываешь его тестом, а закрываешь специальными держалочками. В остальном все то же самое. Даже перчатки надеваются на банки.
- Да вы кулинар!
- Есть такое.
- А произнесите какой-нибудь новогодний тост!
- Не знаю.
- Ну, раз мы заговорили про наливки, нельзя без тоста!
- Нет, не скажу. Не знаю. Папа всегда блистательно вел стол, проникновенно, гомерически смешно, всегда неожиданно, всегда по-разному, и был в этом непревзойденным мастером. И я в юности страшно хотел быть похожим на него, научиться у него этому мастерству. Догнать и перегнать. Но не очень в этом преуспел.
- Ну, да и ладно. Зато вы актер хороший!

Фото: Евгений Кузьмин