«Куда вас, сударь, к черту, занесло?»

Из общения с публикой:

– По большому счету, я никаких материальных благ за свою жизнь не создал. Единственное, что я делал, всю жизнь поздравлял женщин и всю жизнь для них работал. Дочь и сын – вот все, что у меня есть. Неплохо получилось, кстати говоря.

 

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

– Вадим, здравствуйте, меня зовут Настя, журнал Cher Ami, – я звоню по только что брошенному мне эсэмэской номеру телефона с припиской «организатор» и пытаюсь выяснить: состоится или нет обещанное интервью с Боярским. Заодно бегу подальше от стадиона. Перекричать толпу невозможно: в Частоозерье – праздник, на 20-летии компании «Велес» гуляют с размахом.

– Да, я в курсе, – слышно, что отвечающий мне мужчина тоже надрывает связки, – Михаил Сергеевич еще пятнадцать минут работает на сцене. Потом я узнаю, нужно ли ему отдышаться, и жду вас. В вашем распоряжении будет пять-семь минут.

– Как пять минут?! – останавливаюсь фонарным столбом. – Мне нужно интервью на обложку!

– На обложку вам нужна фотография, правильно понимаю?

– Но ведь она должна быть подкреплена – содержательным разговором, полноценной беседой!

– Ничем не могу помочь, сами понимаете, пожилой человек. Решайте: да или нет.

– Я буду, – и разворачиваюсь в обратную сторону: найти фотографа, пробиться сквозь волну отдыхающих, две линии решительно настроенного кордона и хоть чуть-чуть отдышаться.

 

Из общения с публикой:

– Записка: просят спеть «Зеленоглазое такси». Знаете, я должен сказать, что очень не люблю эту песню. (У каждого свои заморочки, Пол Маккартни, например, не переносит Yesterday, он говорит: «Когда я слышу эту песню, меня тошнит».) Так вот, когда я с ней первый раз вышел на сцену, объявил премьеру, это тоже был стадион, мужики стояли, стояли, потом пошли пиво пить. Вернулись – я еще пою. Она же шесть с половиной минут. Покурили – я пою. Закончил – ни аплодисментов, ничего. Все разбрелись, никого не осталось. Я в панике вбегаю в артистическую: «Ребята, срочно! В два раза быстрее будем петь, без проигрыша». И так я ее, и эдак – никакой реакции. Решаю: все, больше я ее не пою ни-ко-гда. И вдруг: то у одного в машине, то у другого. Дошло то того, что я получил за эту песню «Золотой граммофон». Каким образом вы выбираете песни? Не знаю.

 

СМЕНА ДЕКОРАЦИЙ

В комнате три на три метра – две кровати спартанского типа, заправленные покрывалами, какие раньше были в пионерлагерях. Тускло. Михаил Сергеевич занят – разговаривает по телефону, вскрывает сливки для растворимого кофе. На пару с фотографом предпринимаем попытку сменить место дислокации, мотивируя отсутствием должного света, получаем отказ. Не от Боярского, которому, по ощущениям, все равно, что происходит за спиной, от Вадима-организатора. Он-то нас и познакомил:

– Михаил Сергеевич, журнал. Журнал, ми-ни-мальное количество времени.

Поехали.

– Со сцены вы сказали, что будете сниматься в продолжении фильма «Гардемарины, вперед!».

– Да, мы начинаем с Дружининой работать. В фильме примут участие Орбакайте, Харатьян, Билан будет играть пирата какого-то морского. Если вы помните, мой персонаж был убит, но, к счастью, его воскресили. Сейчас он уже немощный старик, но такая же мерзость, как и был, будет мешать всем. По-моему, его опять убьют (а может, и нет – там как режиссер скажет).

– Как вы сами относитесь к сиквелам?

– Если они удачные, хорошо, если неудачные, плохо.

– У актеров всегда есть возможность заранее это определить, хотя бы субъективно.

– По осени цыплят считают. Вот «С легким паром» – не продолжение, там оригинальный сценарий, действующие лица одни и те же... Это мне понравилось. «Мушкетеры» – нет. Как правило, второй замах всегда хуже первого.

– Почему?

– Это вопрос, на который сразу и не ответишь. Даже роман: все читали «Три мушкетера», но дальнейшее никому не известно (кроме меня, возможно). Ну вот не читают, не хотят, достаточно того, что есть.

– Как вы принимаете решение – участвовать в фильме или нет? Допустим, тот же «Самый лучший день» от создателей «Горько», в котором сейчас снимаетесь. Спрашиваю еще и потому, что в своих интервью вы признаетесь, что все чаще отказываетесь от предложений, поскольку считаете роли неинтересными.

– Да я бы и в этот раз не согласился, если бы не обстоятельства. Узнал, что там будет сниматься Чурикова. Позвонил Инне Михайловне, спросил: «Вы будете?» Потому что для меня эта картина – неприемлемый материал, потому что я не умею этого делать, я не из «Камеди клаб», не из КВНа, а в фильме в основном все артисты оттуда. Она говорит: «Миш, давай попробуем. Там понятно, все – про любовь». Ну, если Инна Михайловна согласилась, то мне сам Бог велел. К тому же моя дочка и ее муж в хороших отношениях с режиссером, они дружны, у них свои молодежные интересы... И они сказали, что это любопытный, интересный режиссер. Я согласился. Рано или поздно нужно что-то попробовать. А так, конечно, если бы не рекомендации, не Чурикова, быть с которой на одной площадке – большое счастье, я бы отказался. От такого рода фильмов я отказываюсь сразу, потому что это просто не мое. Ну представьте меня в роли пожилого гаишника-алкоголика. Мне бы что-нибудь романтическое: шпагой бы помахать, а тут жезлом надо махать и выпивать все время.

– Но удовольствие от съемок получаете?

– Да. Во-первых, организация труда фантастическая, я такого не видел никогда, чтобы у артистов были автобусы, в которых они могут расположиться, питание, транспорт, гримеры, лучшие, наверное, в стране, операторы. Все, что вокруг работы, идеально. И потом режиссер знает, чего он хочет. Насколько это интересно зрителю, не могу судить. Я, честно скажу, выполняю лишь то, что он просит, и никаких своих предложений не вношу: считаю, что это неуместно, я не разбираюсь в этом.
Вообще в последнее время предпочитаю театр. По крайней мере, по профессии я драматический актер. В кино уже в меньшей степени. Что касается концертов, я практически их не даю. У меня нет сольных и уже не будет. Я не заинтересован в этом. Номером – еще куда ни шло, в сборном концерте, посвященном чему-то, как правило, это вечер памяти Людмилы Гурченко или Андрея Миронова. Такие официальные вещи – юбилеи или новогодние праздники, День города. Там это возможно. А так... Я не певец, и никогда им не был. В скором времени выйдет передача «Достояние республики» с моим участием (надеюсь, вы понимаете, что я не сумасшедший и не считаю себя таковым), и вы услышите, насколько это здорово, когда песни из моего репертуара звучат в профессиональном исполнении.

– Многие актеры говорят: в театре мы набираем, в кино – отдаем.

– Кто где. Грибники по-разному собирают грибы свои. «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда...» – это относится и к актерам. Неизвестно, где наберешься – в КПЗ или в церкви. Так что опыт жизненный плюс, конечно, фантазия – вот тот материал, который создает персонажи и поводы для размышлений.

– Вы верующий человек?

– Да.

– Армен Джигарханян однажды сказал, что театр и церковь выполняют одну и ту же функцию...

– Сколько ему тогда было лет?

– Точно не могу сказать, но 4-5 лет назад он подтвердил свои слова.

– Думаю, что это разные абсолютно вещи. Философствовать в театре? Нет. Все-таки церковь – воспитание души. Это серьезно и тяжело для каждого. А играть, конечно, проще. Как это ни странно, сейчас в основном на отрицательных эмоциях построена драматургия, которая притягивает людей всяким экшеном. Без этого нельзя. Без того, чтобы Христа не распяли, ничего не получится. Но это очень опасный сюжет. Храм... Может быть, и храм, но в этом храме Раневская не нашла ничего, она шла в Третьяковскую галерею. Не знаю, кто из них прав, Джигарханян или Раневская. Она святое искусство нашла там. Вообще искусство – это искушение.

– Чем?

– Иным.

– По-вашему, искусство должно быть понятным для всех и каждого?

– Для меня – да. Если мне непонятно, я просто ухожу в сторону.

– А как же авторское кино, радикальные интерпретации уже известных вещей?

– Я не говорю, что это плохо. Наверное, кому-то это нравится и, наверное, все-таки это должно быть расшифровано. А если мне непонятно, я с удивлением смотрю и понимаю, что недостаточно эрудирован, чтобы понимать глубокое современное искусство, ставшее чересчур метафоричным.

– Вы любите мультики?

– Нет. Перестал. Нет того детского, за что я любил их раньше. Я боюсь теперь этих персонажей, которых показывают. Я привык к Винни-Пуху, зайчикам, белочкам, к голосам Вицина, Грибова, Яншина. А современные мультики не понимаю. Для чего они делаются? Чтобы самовыразиться? Это скучное самовыражение. Они такие взрослые. А мультипликация прежде всего для детей. Потому что она только добро должна нести, сказку, как Чуковский, Агния Барто. Взрослые же читают их детям, и то получают удовольствие.

– Почему у актеров старшего поколения такие яркие, узнаваемые, харизматичные голоса?

– Ну, это не специально. Я вообще считаю, что голос у артиста – 70 процентов успеха. Если вспомнить голос Высоцкого, если вспомнить голос, которым разговаривает Марлон Брандо в «Крестном отце», голос Рины Зеленой, Гердта... Выворачивает наизнанку. Обратите внимание на то, что голоса, которые нельзя узнать, принадлежат артистам, которых не очень хорошо знают. Папанова узнают сразу, Юрского. Это здорово. Но это не делается, не создается искусственно (Джигурда может хрипеть сколько угодно – бессмысленно). Это просто природный дар. И это привлекает очень. Есть мерзкие голоса, которые невозможно слушать. А есть те, к которым, даже не видя изображения, хочется прислушиваться. Какой-то инструмент особый, магия притяжения. Это очень существенно – узнаваемый голос. А когда: «Кто это? Бог его знает»... Это неплохо, потому что мысль не должна быть украшена тембром. Но тембр для меня лучше, чем смысл. В нем столько объема, столько глубины, там есть какие-то вещи, которые простым голосом передать невозможно.

– Хочу спросить о «Бенефисе» – театре, создателем которого вы были.

– У, это было на гребне, когда все, кому не лень, подали заявки на создание театра. Более 600 в Петербурге. По-моему, получилось только у Полунина, и то не театр. Помещения выдавали довольно быстро. А кроме помещения театром там никаким и не пахло. Была задумка и все, на этом остановилось.

– Тем не менее это был определенный период вашей жизни: театр существовал с 86-го по 2007 год.

– Ни в коем случае. Это был период моих администраторов, которые шлифовали свое мастерство. А ни о каком искусстве в этом театре речь не шла ни разу.

– Там же была поставлена «Интимная жизнь»?

– Нет конечно. Может, от театра мы ее играли, но это была постановка Олега Левакова, Павла Каплевича, они никакого отношения к «Бенефису» не имели. Надо было к чему-то привязать, чтобы от какой-то юридической инстанции выступать. Тогда могли к чему угодно – и к Кировскому театру, и к Ленсовету, но получилось так, что к «Бенефису», чтобы можно было катать спектакль независимо от государственного театра.

– Когда роль играется долгие годы, как в «Интимной жизни» – спектакле с 15-летним стажем, она меняется?

– Она очень часто разбалтывается. Не меняется, а разбалтывается. Это плохо.

– Что значит «разбалтывается»?

– Ну как? Рассыпаться начинает. Меняется мизансцена, меняются реплики. Теряется стержень спектакля. Вот держать его, как в холодильнике, чтобы не портился, надо уметь. К счастью, мы до сих пор играем этот спектакль. Сейчас едем на гастроли в Ригу и Таллин. Только «Интимная жизнь» востребована так, как никакие другие. Даже в Москве предлагают на хороших условиях играть раз, два, три в месяц. Почему? Давайте другой! Нет, зритель требует. Как песни. Я не могу понять, почему требуют ту или иную песню, хотя считаю, что она недостаточно интересна. Так и этот спектакль – по душе всем. Может быть, состав такой: Мигицко, Алексахина, Луппиан. Может быть, драматургия. Может быть, сама постановка...

– Есть такая роль, о которой вы мечтали или мечтаете, но не случилось?

– Уже нет. Все хорошие роли, на мой взгляд (за исключением, может быть, Короля Лира), и все чувства мужчин существуют, скажем, только до 40 лет, потом уже – философское обобщение всего. Порывов любовных, страстей необдуманных. Такой возраст – и человеческий, и персонажей... Ну Форсайт – хороший герой. Ну Челкаша осталось еще сыграть. Но никто же не собирается его ставить или снимать. Есть, конечно, художественные роли, но они менее известны. Все знают Д’Артаньянов, Дафниса с Хлоей и ориентируются на проявления бурных эмоций.

– Что для вас Питер? Как вы чувствуете этот город?

– Мне даже трудно осознать. Может, кто-то со стороны и знает, как я к нему отношусь, но он настолько родной, как крестик на груди. Он подарен мамой и для меня очень дорог. Он всегда со мной, и я его очень люблю, но нечасто замечаю его прелесть, хотя бывает. Бывает... Когда знаешь, что рано или поздно с ним придется проститься.

– Вы умеете быть счастливым каждый день?

– Нет.

– Добродетель, которую больше всего цените в людях?

– Все равно, какая, лишь бы была. Главное – самому быть добродетельным. Добрые дела – это всегда прекрасно.
Но не могу сказать, что я добродетелен. Я не очень люблю людей. Я, конечно, мизантроп. И это выдавливание из себя вот этого качества, когда меня раздражает все, включая телевизор... Научиться держать себя так, чтобы никому не доставлять неприятных мгновений в общении со мной, – вот, пожалуй, основная достигнутая мною добродетель.

– Вы чувствуете себя свободным человеком?

– От чего? Просто свобода мне не нужна. Нет никаких желаний, которые я не мог бы реализовать сегодня. Такого нет. При советской власти я был несвободным во всех отношениях. Сейчас нет ничего, чем можно поплатиться в реальности. Мир настолько изменился, что я не чувствую себя несвободным в этом плане никак.

– Получается, вам комфортнее в современности?

– Нет, комфортно мне было тогда, когда были живы мои родители. А какая разница сейчас? Сейчас не так комфортно, как раньше.

– Но сейчас есть дети, внуки.

– Да, но это не изменяет. Это другие чувства.

 

P. S. Вот и у меня теперь совершенно другие чувства – смешанные, по аналогии с названием спектакля, которым Михаил Сергеевич отметил свой 60-летний юбилей на сцене Театра имени Ленсовета. Еще пятнадцать минут назад я наблюдала, как он шутил, смеялся над собой, взрывал аудиторию байками, анекдотами и новостями из творческой жизни, пел – искренне и с душой (зрители это чувствуют), чем срывал овации и выкрики одобрения. «Я как старая полковая лошадь, при звуке барабанов становлюсь смирно и ответственно подхожу к любой работе». Но за кулисами – в нем усталость: физическая или эмоциональная – не разберешь, понятно только одно: она не от выступления здесь и сейчас, она глубже – в стремлении «проникнуть сквозь завесу следов, оставляемых быстротекущим временем». Хотя этого ни в коем случае не видно. Только слышно. В тембре голоса.

Из общения с публикой:

Есть у нас один очень оригинальный человек – Владимир Вольфович Жириновский. Я удостоился чести быть приглашенным к нему на день рождения, в Москву, клуб Dolls. Приехал заранее – отглаженный, отутюженный, вкусно пахнущий, побритый. Меня поставили к шесту. Стою с гитарой – жду. Наконец появляется охрана – человек 40, больше в зале никого нет. Они рассаживаются на задние места. Стоит кресло. Входит Владимир Вольфович: «Так, что будем петь?» – «Что угодно, у меня программа большая» – «Значит, так, 4-5 раз «Такси» – и свободен».